Причастие

Твоя футболка сухая и пахнет смертью.
Ложусь поперек живота и лакаю печень.

Вчера мы сидели у кладбища на Просвете —
детишки, сердобольные мамаши, объедки, мелочь,
березы, голуби, утро летнее.
И никто даже близко не подходил к черте.

А теперь
ты лежишь, как кот на раскатанном перекрестке
в пыли Коменды:
вроде мертвый и плоский,
а вроде —
никто не заметил
мяса из-под колес.

Твоя печень мягкая, теплая и сырая;
человеческий сок по зубам на траву стекает;
и я отчетливо не понимаю, кто же из нас издох.

Теплотрасса отличный дом:
Зимой можно согреться тем же теплом,
Что зажиточные горожане;
Престарелая ива за гаражами
Делится с нами постельным бельем.
Последним листом.
Постелим и пьем.
Тетя Зина приносит в жестянке корм
И ворчит, что воняет бомжами.
Если кто-то еще сюда заползает,
Мы не деремся. Нам веселее втроем.

Чувствую, как растворяется жалкое "мы" на кончике языка,
и снова не знаю, кто из нас жив,
и с какой стороны черта.
Ива кивает в такт
отрубленными руками.

Твой желудок упругий, пустой и жесткий;
зубы вязнут в нем, будто в смоле.
В детстве жевали битум
В гулком московском дворе,
раскаленном как домна.
У меня не было дома.
Тебя батя бил.
Пил.
Говорил: тупая псина, недоносок, дебил.
Пух залетал за ворот, ты чесал мне за у́хом, трепал бока,
я смеялся до колик, умолял, чтобы ты перестал.
В том дворе было столько любви,
что я предварительно умер.

Твое сердце ничем не лучше желудка —
пустое и жесткое.
Может, чуть более влажное.
Однажды в Самаре подра́лись из-за бродячей суки:
вдоль реки пробегала собачья свадьба,
и нам обоим захотелось участвовать.
Невеста была рыжая и облезлая,
с боками нежными,
с ржавой железной лентой
на шейных проплешинах —
карело-финская лайка.
Женихи сплелись в кровожадный клубок
не на жизнь, а на смерть,
катались по детской площадке,
парализовали движение,
бросались на женщин, лаяли,
разорвали дворничихе тулуп.
Невеста дала метису овчарки.
Тебе дали пятнадцать суток.
Меня усыпили в муниципальной ветеринарке
по рекомендации муниципального ветеринара,
потому что чиновники врут —
никто никого не возвращает обратно
в прежнюю среду обитания.

Твои легкие вкусные — мягкие и податливые,
нежные, как бока той суки.
Зарываюсь в них ртом, будто в брюхо забытой матери,
что кормила меня молоком.
Интересно, сколько нас было в помете?
И сколько живет до сих пор?
Когда я впервые почувствовал твои руки
на морде,
я понял, что бог существует. Вот о́н.
В каждом своем воплощении я к нему шел
и находил на седьмые сутки
твое лицо,
твой голос,
твой испуганный взгляд.
У собак такие же глупые якоря,
как у глупых людей.
Я хотел бы вернуться в тот день,
увернуться от пальцев разящих
радушным принятием.
Ты говорил, что возвращаться вовсе не обязательно.
И что теперь?

Вылезаю наружу, вдыхаю присохший запах.
Чтобы шкура пропахла по́том, нужно бегать для удовольствия,
желательно, на четырех лапах.
А когда летишь через просеку
на двух
от опасности,
промокнуть не успеваешь.
Первый, бросивший в тебя камень,
глумился вслух.
Я запомнил.
Первый, воткнувший в запястье скальпель,
сломил твой дух.
Было больно.
Бита разбилась на части, лаская череп.
А на двадцать втором ударе вся их собачья стая в полном составе ринулась врассыпную
с картинным свистом.
Я немного ревную,
что это не я лишил тебя жизни,
не я стал первым
в твой первый раз.

Не уверен, стоит ли браться за левый глаз:
это не так-то легко,
как казалось сначала
на мой дилетантский взгляд.
Я не успел тебе рассказать и тысячной доли всего.
Мне нужен повторный раунд.
Еще заход.
Тысячу раз подряд.
Не важно, где именно протянулась черта.
Может быть,
если я сожру тебя целиком —
с головой, костями, хвостом —
ты окажешься глубоко внутри, и
мне не понадобится твое реальное воплощение в этом мире.
Мы сможем говорить друг с другом и так.
Мы сможем любить друг друга и так.
Мы станем едины.

Пожалуйста, оживи.


9.06.2019